Портрет Гоголя

Увеличить

Портрет писателя Николая Васильевича Гоголя

 Гоголь назвал свою повесть «Портрет». Потому ли, что портрет ростовщика сыграл роковую роль в судьбе его героев, художников, судьбы которых сопоставлены в двух частях повести? Или потому, что автор хотел дать портрет современного общества и талантливого человека, который гибнет или спасается вопреки враждебным обстоятельствам и унизительным свойствам натуры? Или это портрет искусства и души самого писателя, пытающегося уйти от соблазна успеха и благополучия и очистить душу высоким служением искусству?
    Наверное, есть в этой странной повести Гоголя и социальный, и нравственный, и эстетический смысл, есть размышление о том, что такое человек, общество, искусство. Современность и вечность сплетены здесь так неразрывно, что жизнь русской столицы 30-х годов Х1Х века восходит к библейским размышлениям о добре и зле, об их бесконечной борьбе в человеческой душе.
    Художника Чарткова поначалу мы встречаем в тот момент его жизни, когда он с юношеской пылкостью любит высоту гения Рафаэля, Микеланджело, Корреджио и презирает ремесленные подделки, заменяющие искусство обывателю. Увидев в лавке странный портрет старика с пронзительными глазами, Чартков готов отдать за него последний двугривенный. Нищета не отнимает у него способности видеть красоту жизни и с увлечением работать над своими этюдами. Он тянется к свету и не хочет превращать искусство в анатомический театр и обнажать ножом-кистью «отвратительного человека». Он отвергает художников, у которых «самая природа... кажется низкою, грязною», так что «нет в ней чего-то озаряющего». Чартков, по признанию его учителя в живописи, талантлив, но нетерпелив и склонен к удовольствиям житейским, суете. Но как только деньги, чудом выпавшие из рамы портрета, дают Чарткову возможность вести рассеянную светскую жизнь, наслаждаться благополучием, богатство и слава, а не искусство становятся его кумиром. Своим успехом Чартков обязан тем, что рисуя портрет светской барышни, который выходил у него скверным, он смог опереться на бескорыстное произведение таланта - рисунок Психеи, где слышалась мечта об идеальном существе. Но идеал был не живым и, только соединившись со впечатлениями реальной жизни, стал притягателен, а реальная жизнь обрела значительность идеала. Однако Чартков солгал, придав незначительной девице облик Психеи. Польстив ради успеха, он изменил чистоте искусства. И талант стал покидать Чарткова, изменил ему. «Кто заключил в себе талант, тот чище всех должен быть душою», - говорит отец сыну во второй части повести. Эти слова почти дословно повторяют слова Моцарта в пушкинской трагедии: «Гений и злодейство - две вещи несовместные». Но для Пушкина добро - в природе гениальности. Гоголь же пишет повесть о том, что художник, как и все люди, подвержен соблазну зла и губит себя и талант ужаснее и стремительнее, чем люди обычные. Талант, не реализованный в подлинном искусстве, талант, расставшийся с добром, становится разрушителен для личности.
    Чартков, ради успеха уступивший истину благообразию, перестает ощущать жизнь в ее многоцветности, изменчивости, трепете. Его портреты утешают заказчиков, но не живут, они не раскрывают, а закрывают личность, натуру. И несмотря на славу модного живописца, Чартков чувствует, что он не имеет никакого отношения к настоящему искусству. Замечательная картина художника, усовершенствовавшегося в Италии, вызвала в Чарткове потрясение. Вероятно, в восхищенном контуре этой картины Гоголь дает обобщенный образ знаменитого полотна Карла Брюллова «Последний день Помпеи», прямой отзыв о которой помещен как статья во второй части сборника «Арабески».
    Но потрясение, испытанное Чартковым от прекрасной картины не пробуждает его к новой жизни, потому что для этого надо было отказаться от погони за богатством и славой, убить в себе зло. Чартков избирает другой путь: он начинает изгонять из мира талантливое искусство, скупать и резать великолепные полотна, убивать добро. И этот путь ведет его к сумасшествию и смерти.
    Что было причиной этих страшных превращений: слабость человека перед соблазнами или мистическое колдовство портрета ростовщика, собравшего в своем обжигающем взгляде зло мира? Гоголь двойственно отвечал на этот вопрос. Реальное объяснение судьбы Чарткова столь же возможно, как и мистическое. Сон, приводящий Чарткова к золоту, может быть и осуществлением его подсознательных желаний, и агрессией нечистой силы, которая поминается всякий раз, как речь заходит о портрете ростовщика. Слова «черт», «дьявол», «тьма», «бес» оказываются в повести речевой рамой портрета.
    Пушкин в «Пиковой даме» по существу опровергает мистическое истолкование событий, Гоголь не отрицает его.
    Повесть, написанная Гоголем в год появления и всеобщего успеха «Пиковой дамы» является ответом и возражением Пушкину. Зло задевает не только подверженного соблазнам успеха Чарткова, но и отца художника Б., который писал портрет ростовщика, похожего на дьявола и самого ставшего нечистой силой. И «твердый характер, честный прямой человек», написав портрет зла, чувствует «тревогу непостижимую», отвращение к жизни и зависть к успехам талантливых своих учеников.
    Художник, прикоснувшийся ко злу, написавший глаза ростовщика, которые «глядели демонски-сокрушительно», уже не может писать добро, кистью его водит «нечистое чувство», и в картине, предназначенной для храма «нет святости в лицах».
    Все люди, связанные с ростовщиком в реальной жизни гибнут, изменив лучшим свойствам своей натуры. Художник, который воспроизвел зло, расширил его влияние. Портрет ростовщика отнимает у людей радость жизни и пробуждает «тоску такую ... точно как будто бы хотел зарезать кого-то» Характерно стилистически это сочетание «точно как будто бы...» Разумеется «точно» употреблено в смысле «как», чтобы избежать тавтологии. Вместе с тем, сочетание «точно» и «как будто бы» передает свойственную Гоголю манеру детализированного реалистического описания и призрачности, фантастического смысла событий. Манера эта подсмотрена у Пушкина. Вспомним описание видения Германна в У главе «Пиковой дамы»: «Он проснулся уже ночью: луна озаряла его комнату. Он взглянул на часы: было без четверти три. Сон у него прошел; он сел на кровати и думал о похоронах графини... Чрез минуту услышал он, что отпирали дверь в соседней комнате. Германн думал, что денщик его, пьяный по своему обыкновению, возвращался с ночной прогулки. Но он услышал незнакомую походку: кто-то ходил, тихо шаркая туфлями. Германн принял ее за свою старую кормилицу и удивился, что могло привести ее в такую пору. Но белая женщина, скользнув, очутилась вдруг перед ним, - и Германн узнал графиню». Отчетливость бытового сознания Германна как будто не исключает возможность видения, однако призрак появляется и говорит. Сам призрак дан стилистически в той же противоречивости: «скользнув» и «шаркая туфлями».
    У Пушкина в видении Германна обнаружен отрыв души от реального существования человека.
У Гоголя сцену тревожного и странного сна Чарткова озаряет, как у Пушкина, луна, «богиня тайн», как она названа на страницах «Евгения Онегина»: «Свет ли месяца, несущий с собой бред мечты и облекающий все в иные образы, противоположные положительному дню, или что другое было причиною тому, только ему сделалось вдруг, неизвестно отчего, страшно сидеть одному в комнате». Гоголь разъясняет читателю, что несет с собой свет луны. Вместо определенной ясности пушкинских фраз, синтаксически скупых и точных, появляется качание, созданное обилием причастных оборотов, вводных конструкций, безличных предложений. Конкретность описания действий, как у Пушкина, сохраняется, но она подчинена более откровенному раскрытию чувств героя: «По комнате раздался стук шагов, который, наконец, становился ближе и ближе к ширмам. Сердце стало сильнее колотиться у бедного художника. С занявшимся от страха дыханьем он ожидал, что вот-вот глянет к нему за ширмы старик».
    Гоголь пишет сон, который похож на быль настолько, что Чарткову кажется, что он просыпается , но потом оказывается, что он как бы проснулся, проснулся во сне. Бесконечность этого сна, преследующего художника, носит характер наваждения. Пушкин в видении Германна показывает, как таинственно в душе героя проступает совесть, перебиваемая желанием выигрыша. Гоголь пишет сцену, открывающую читателю, как художником овладевает зло.
    Соседство первой и второй частей в «Портрете» Гоголя призвано убедить читателя в том, что зло способно овладеть любым человеком независимо от его нравственной природы. Художник, судьба которого прослежена во второй части, по высоте духа и манере работать похож на Александра Иванова, с которым Гоголь так тесно сошелся в Риме и который рисовал картину «Явление Христа народу», надеясь на пробуждение добра при свете подлинной истины. Беспрестанно рисуя Гоголя, Иванов делал его то одним, то другим, то третьим персонажем картины, но в конце концов определил ему место в фигуре ближайшего к Христу. Однако местоположение не определяет духовной высоты фигуры. Напротив, явление подлинного добра превращает «ближайшего» в тень, которая смущенно укрыта в плащ с капюшоном. Таков был приговор, вынесенный Александром Ивановым Гоголю. Справедлив ли он?
    Гоголь, действительно, в своих произведениях хочет взять на себя миссию библейского пророка. Видя корысть, ничтожность, «земность» людей, писатель негодует и поучает.
    Художник, отец рассказчика второй части Б., искупая зло, которое совершил он, написав портрет ростовщика, уходит в монастырь, становится отшельником и достигает той высоты духовной, которая позволяет ему написать рождество Иисуса. Но восхождение к добру, требующее от человека суровых жертв, осознается в повести не как проявление, а подавление натуры. Дьявол или бог царствуют, по Гоголю, в душе человека, натура которого открыта и добру и злу. Недаром настоятель, пораженный «необыкновенной святостью фигур» в картине рождества Иисуса, говорит художнику: «Нет, нельзя человеку с помощью одного человеческого искусства произвести такую картину: святая высшая сила водила твоей кистью и благословенье небес почило на труде твоем». Инверсии и архаизмы, характерные для церковной речи, свойственны не только настоятелю. Наставление, которое дает художник двадцатилетнему сыну, ободренному радостной надеждой на путешествие в Италию, выдержано в тонах «Нагорной проповеди» Христа и по стилю, и по смыслу: «Твой путь чист, не совратись с него... Талант есть драгоценнейший дар бога - не погуби его».
    Гимн искусству у Гоголя окрашен религиозно: «Намек о божественном, небесном заключен для человека в искусстве, и потому одному оно уже выше всего... Все принеси ему в жертву и возлюби его всей страстью, не страстью, дышащей земным вожделением, но тихой небесной страстью: без нее не властен человек возвыситься от земли и не может дать чудных звуков успокоения. Ибо для успокоения и примирения всех нисходит в мир высокое создание искусства». Такова эстетическая программа Гоголя, окрашенная идеей религиозного служения и утверждением художника как лица священного. Тяжеловесная торжественность стиля Гоголя в этом поучении отца сыну оказывается пластическим выражением убеждения писателя в том, что человек по натуре грешен, что мучительно и тяжело восхождение его по лестнице чистилища. Как и в «Пиковой даме», в «Портрете» упомянут Данте. Государыня говорит, что «Дант не мог найти угла в своей республиканской родине; что истинные гении возникают во времена блеска и могущества государей и государств, а не во времена безобразных политических явлений и терроризмов республиканских, которые доселе не подарили миру ни одного поэта.»
    Характерно, что для Пушкина важны мысли Данте о цельности души человеческой, не способной вмещать «две неподвижные идеи», и преданность человека родине («горек чужой хлеб...»). Для Гоголя более важной в Данте оказывается идея искупления греха очищением и бесприютности художника на родине, если в ней не установлен твердый, монархический порядок. Однако в реальной практике своих произведений Гоголь отступает от программы своей. Повесть «Портрет» не несет успокоения, показывая, насколько все люди, независимо от свойств своего характера и высоты убеждений, подвержены злу. Гоголь, переделав финал повести, отнимает надежду на искоренение зла. В первой редакции облик ростовщика таинственно испарялся с полотна, оставив чистым холст. В окончательном тексте повести портрет ростовщика исчезает: зло опять пошло бродить по свету.